рительный циник, но стоит появиться бойкому на язык
  незнакомцу, стоит ему начать заговаривать мне зубы, и разум мой растворяется
  в мареве веры. И вера эта всеобъемлюща. Скорее всего, я -- единственный
  житель Нью-Йорка ХХ столетия, имеющий станок для чеканки монеты в домашних
  условиях.
   Разумеется, эта неиссякаемая доверчивость придала всей моей жизни
  особые краски. В семнадцать лет от роду я покинул отчий дом в Монтане и еще
  совсем сопляком перебрался в Нью-Йорк. Я бы сделал это гораздо позже, кабы
  не родня и дружки: я не мог стерпеть того, что все они слишком уж часто
  смотрели на меня как на дурачка, да и сами несчетное число раз околпачивали
  меня по поводу и без повода. Именно чувство неловкости и стыда погнало меня
  в громадный Нью-Йорк, где можно затеряться, где никто не знает твоего имени.
  Будь иначе, я, наверное, ни разу в жизни не отъехал бы от места своего
  рождения дальше, чем на десять кварталов.
   Мои отношения с женщинами тоже терпели ущерб, да еще какой. После
  окончания средней школы я вообще всячески старался избегать знакомств с
  представительницами противоположного пола, за исключением самых невинных и
  ни к чему не обязывающих. И все -- из-за своей доверчивости. Во-первых,
  любая девушка, сводившая со мной дружбу, рано или поздно (чаще -- рано)
  становилась свидетельницей моего унижения, когда меня походя надувал
  какой-нибудь ловкий обманщик.