рубился и
  спохватился, лишь когда ты положил трубку. Ведь это был он, верно?
   -- Похоже на то, -- ответил я.
   -- Новый сосед соседа.
   -- С посылкой НП.
   -- Да, он самый, -- сказал Райли, и я представил себе, как он кивает
  телефонному аппарату. У Райли большая голова с копной жестких черных волос и
  пышные усы того же цвета. Кивает он всегда так рассудительно и с таким
  значительным видом, что невольно проникаешься убеждением: в этой голове
  рождаются одни лишь непререкаемые истины. Иногда мне кажется, что Райли
  преуспел в борьбе с мошенничеством только благодаря мошеннической жилке в
  собственной душе.
   -- Он выудил двадцать долларов у меня, пятнадцать -- у мистера Гранта с
  первого этажа и семь -- у мистера Уилкинса со второго.
   Уилкинс замахал рукой, потрясая самопиской, и хрипло зашептал:
   -- Двенадцать! Пусть запишет в протокол, что двенадцать!
   Я сказал в трубку:
   -- Мистер Уилкинс просит написать в протоколе, что двенадцать, а не
  семь.
   Уилкинс нахмурился, а Райли рассмеялся и ответил:
   -- Что ж, все мы немножечко мошенники.
   -- Кроме меня, -- с горечью сказал я.
   -- Настанет день, Фред, когда какой-нибудь мозговед настрочит про тебя
  книжку, и ты прославишься на все времена.
   -- Как граф Захер-Мазох?
   Так уж получается, что мне всегда удается рассмешить Райли. Он считает,
  что никто на свете не умеет петь заупокой так жизнеутверждающе,