позволяло ограниченное
  пространство, он стал понемногу, на дюйм, на два, подтягивать планку.
  Наконец она отделилась от груды обломков, теперь он мог всю ее поднять с
  земли. Надежда блеснула в его душе: а что, если удастся поднять ее вверх,
  вернее отодвинуть назад, а потом концом сшибить винтовку? Или же, если та
  засела слишком крепко, держать планку таким образом, чтобы пуля отклонилась
  в сторону? Он стал толкать планку назад, дюйм за дюймом, стараясь не дышать,
  чтобы не погубить свой замысел, ни на секунду не отводя глаз от винтовки, -
  она ведь могла в последний момент воспользоваться ускользавшим от нее
  случаем. Чего-то он, во всяком случае, добился: поглощенный попыткой спасти
  себя, он не так остро ощущал боль в голове и перестал вскрикивать. Но он все
  еще был перепуган насмерть, и зубы у него стучали, как кастаньеты.
   Планка перестала повиноваться движениям его руки. Он дернул что было
  силы, сдвинул ее, насколько мог, в сторону, но она натолкнулась позади на
  какое-то препятствие; ее передний конец находился еще чересчур далеко, им
  нельзя было расчистить кучу мусора и достать до ствола винтовки. Планка,
  собственно, почти доходила до спускового предохранителя, который не был
  засыпан обломками. Сиринг кое-как видел его правым глазом. Он попытался
  переломить планку рукой, но ему не доставало для этого точки опоры. Когда он
  понял, что побежден, страх вернулся к нему с удесятеренной силой. Черное
  отверстие, казалось, грозило еще более