жскую землю. "Окно" исчезло.
   Сначала осторожно, то и дело робко оглядываясь, он двинулся вперед,
  смешавшись с прохожими, и вскоре понял, что осторожность ни к чему. На его
  ковбойку и джинсы никто не обращал внимания. Идет ничем не приметный
  паренек с окраины, должно быть провинциал, потому что часто
  останавливается и глазеет на то, к чему парижане привыкли с детства. Но,
  пройдя два-три квартала, он перестал останавливаться, даже не
  интересовался названиями улиц, потому что рю де Ришелье звучало для него
  так же прекрасно, как и рю Риволи; он просто шел, сворачивая куда-нибудь,
  одних обгоняя, другим уступая дорогу, смущенно отворачиваясь от
  насмешливых глаз своих парижских ровесниц. Порой, проходя мимо
  какого-нибудь магазина, он, словно не веря себе, дотрагивался до окна,
  украшенного товарами, и пальцы ощущали прохладу стекла или осторожно,
  незаметно, чуть-чуть касались ствола дерева на обочине тротуара - дерева,
  которое помнило, должно быть, и коммунаров Парижа, и Гюго, и Золя. Может
  быть, именно отсюда любовался Маяковский перспективой улочки, сбегавшей к
  набережной Сены; может, именно здесь пришло ему в голову стихотворное
  объяснение в любви к красивейшему городу мира. "Я в Париже, в Париже, -
  шептал Озеров, - слышите, Петр Кузьмич, уважаемый директор! Вы думаете,
  что я сижу сейчас у вас в Федоскине, а я шагаю по набережной