е верю, - отрезал Чумаков. - Какой еще арбитражный суд? Сначала деньги, потом переговоры.
   При коммунистах попили бесплатной водички, хватит.
   Лавочка прикрыта.
   - Можно считать, это ваше последнее слово, господин Чумаков?
   - Именно так. Платите за аренду, иначе - санкции.
   Пришлось посылать на башню взвод ОМОНа. Чумакова повязали - с купчей в одной руке и с монтировкой в другой. Сопротивления он, в сущности, не оказал и помяли его больше для проформы: сломали руку и отбили почки. Впоследствии, при переводе с места на место (психушка, тюрьма, КПЗ), с ним тоже обращались в щадящем режиме, ибо он был спокойным, тихим сумасшедшим с философским уклоном - сказались полученные до приватизации высшее образование и научная степень. Но все же за долгие месяцы принудительных скитаний от него в натуре мало что осталось от прежнего: самостоятельно передвигался с трудом, мочился под себя, оглох, один глаз выбит, другой затек сиреневой опухолью, да и мудрости у него поубавилось: твердил, как попугай, две заветные фразы: "Бенукидзе, значит, можно, а мне нельзя, да?"; и вторая, почерпнутая из классической литературы: "Правда себя окажет, надо только потерпеть".
   Очутившись в камере, Мышкин спихнул с нар чье-то тряпье и улегся на спину, с расчетом подремать. Тут же к нему подполз чумовой приватизатор.
   - Харитон Данилович, а, Харитон Данилович?
   - Чего тебе, Гена?
   - На допрос водили?
   - Да вроде того.
   - Про меня замолвили словечко?
   - Замолвил, Гена, обязательно замолвил.
   - И чего ответили?
   - Перспектива хорошая. Если не врут, к Ельцину бумага пошла.
   - Я же говорил, - в восторге прошептал приватизатор. - Я же всегда говорил: правда себя окажет. Не может того быть, чтобы не оказала. Спасибо вам великое, Харитон Данилович.
   - Не за что, Ген.
   Алкаши дрыхли, постанывая и ухая, сбившись в причудливый