вый ком. От них тянулся прогорклый, едкий запах.
   С другого бока подкатился к Мышкину дед Мавродий.
   - Покурить не желаешь, князь?
   - У тебя есть?
   - А то... - старик ловко скрутил цигарку из газетной бумаги. На вид ему лет восемьдесят - девяносто: седенький пушок на тыквочке, хлипкое тельце, но глаза цепкие, пристальные, как у старой змеи.
   - Ты человек знающий, князь... Полагаешь, чего за велосипед дадут?
   - В районе десятерика.
   - Почему так много?
   - Время такое, дед. Чем меньше украдешь, тем больше дадут. Возьмешь миллион, наградят орденом.
   Старик не огорчился, прикинул:
   - Десять лет плюс к моим - раньше ста не выйду.
   Да-а, оказия... Ведь не для себя брал. Правнучек Михрюта весь извелся, у других у всех есть велики, у него нету. Ну уж что, думаю, пусть прокатится хотя бы за ограду. Тут и накрыли. Как думаешь, учтет суд, что не для себя?
   - Навряд ли. Если бы "мерседес" угнал, тогда учли бы.
   - Понятно... Тебе-то самому что грозит?
   - Ничего. Отпустят сегодня. Я человека порешил, в этом преступления нет.
   Подремать ему не дали, но хоть покурил. Вскоре пришел сержант, растолкал алкашей, нещадно пиная их ногами, и увел на работу. Следом другой сержант приволок бачок с обедом, который одновременно являлся и ужином: кормили раз в день, на ночь еще наливали по кружке кипятка с какой-то ржавчиной, обозначавшей чайную заварку. Сержант кинул в алюминиевые миски по черпаку горячей пшенной каши, приправленной маслом машинного цвета и запаха. Выдал на троих буханку черняги.
   Мышкин снял ботинок и достал из носка смятую денежную купюру пятидесятидолларового достоинства.
   - Принеси, соколик, жратвы нормальной и бутылку беленькой.
   Сержант сказал: "Будет сделано", - и подмигнул Мышкину.
   Значение этого подмигивания Мышкин понял минут двадцать спустя, когда в камеру втолкнули нового