иедет, сам увидит. И поймет, кто такой Федор Жакин и какая ему цена.
   - Я записку дам и слова скажу, передашь. Он рад будет. Может, думает, я сдох, а тут весточка.
   Заинтригованный, Егорка спросил:
   - Не погонит с этой весточкой в шею?
   - Федор смирный. Он и без весточки не погонит. Если не задевать его шибко. Но ты его задеть не сможешь.
   - И когда ехать?
   - Прямо сейчас. Припасы, вещички, деньги, все приготовлено. Мокин доставит в Быково. Оттуда на самолете.
   - А завтра нельзя?
   - Завтра будет поздно.
   По молодости лет Егорке казалось, что мать и ее; сожитель немного бредят.
   - Поразительно! Как же вы все за меня решили, даже не спросив. Я что, пешка какая-нибудь для вас?
   Услышал от матери чудное:
   - Не хотела говорить, сынок, но, ежели тебя укокошат, я ведь не переживу. Хочешь верь, хочешь нет.
   И в глазах никакого тумана. Мышкин, покашляв, солидно добавил:
   - Ты еще родине понадобишься, паренек.
  
  ***
  
   ...Тем же вечером, когда Егорка был уже в пути, Мышкин вернулся в Федулинск. Мало кто признал бы в нем сейчас опрятного, всегда культурно одетого, в начищенной обуви, компаньона Прасковьи Жемчужниковой, считай, совладельца целой торговой сети. Вдоль полутемной улицы, откуда обывателя уже сдуло на покой (бывший оборонный городок с первыми сумерками словно вымирал), брел коренастый, в черных очках то ли бомж, то ли алкаш, то ли нищий, а скорее, все вместе, уж больно отвратен на вид. На плечах - какая-то хламида, вроде ношеной-переношенной солдатской шинели, на ногах - стоптанная кирза, походка неуверенная, будто того гляди рухнет, хотя, вполне вероятно, что таким хромым шагом допилит до какой-нибудь укромной, теплой норы. В руках - полотняная сумка, как у всех бомжей, на случай, если встретится богатая помойка. Такому, конечно, страх не в страх, разве что сшибет из озорства пролетающий мимо